Милые кости - Страница 61

Мама собралась с силами.

— У нас была прощальная церемония, — сказала она. — Мне хватило.

— Хватило чего?

Мамины локти упирались в подлокотники желтого кресла. Она слегка подалась вперед, на лицо упала тень, и теперь Линдси с трудом разбирала выражение ее лица.

— Я не верю, что она ждет нас на небе. Не думаю, что зажженные свечи и людные сборища выражают почтение к ее памяти. Нужно просто осмысленно строить свою жизнь.

— А как? — спросила Линдси.

Она сидела по-турецки на ковре у ног моей мамы, а та не расставалась с книгой, держа палец там, где остановилась.

— Я, например, не хочу вечно быть матерью, я хочу идти дальше.

В этом, как показалось Линдси, был резон. Она и сама не хотела вечно быть девочкой, она хотела идти дальше.

Моя мама положила Мольера на кофейный столик и сползла с кресла на ковер. Я была поражена. Она никогда не сидела на полу — предпочитала располагаться за столиком для квитанций, в кресле с подлокотниками или, в крайнем случае, на торце дивана, а Холидей сворачивался клубком у ее ног.

Она взяла руку моей сестры в свои ладони.

— Ты решила нас бросить? — спросила Линдси.

Мама растерялась. Как можно произносить такое вслух?

И она сказала неправду:

— Я вас не брошу, обещаю.

Больше всего ей сейчас хотелось снова стать свободной, какой была та девчонка из магазина «Уонамейкерс», что прятала от управляющего веджвудскую чашечку с отколотой ручкой, мечтала жить в Париже, как Сартр и Симона де Бовуар, и, возвращаясь с работы, хихикала над «ботаником» Джеком Сэлмоном, который на самом-то деле был настоящим симпатягой, хотя на дух не переносил сигареты. В парижских кафе курят все поголовно, убеждала она, и он, кажется, поверил. В конце того лета, когда он пришел к ней домой и они — оба впервые в жизни — занимались любовью, она зажгла сигарету, и он тоже ради шутки решил покурить; тогда она вместо пепельницы дала ему разбитую фарфоровую чашку, а потом использовала все свое красноречие, чтобы приукрасить историю о том, как она сначала раскокала, а потом вынесла под полой эту, теперь уже ее домашнюю, веджвудскую чашку.

— Иди ко мне, малышка, — сказала мама, и Линдси не стала противиться.

Она прислонилась спиной к маминой груди, и мама стала ее укачивать, сидя на жестком полу.

— Ты молодчина, Линдси, ты поддерживаешь в папе жизнь.

Тут они услышали, как подкатил отцовский автомобиль.

Линдси не отстранилась, но мамины мысли уже перескочили на Руану Сингх, которая выходила покурить во двор. Упоительный аромат «данхилла», долетавший до тротуара, уносил маму далеко-далеко. Ее последний приятель, с которым она встречалась до папы, обожал «голуаз». Высокомерный юнец, вспоминала она, но настоящий эрудит: рядом с ним и она могла блеснуть.

Подойдя к окну, Линдси воскликнула:

— Смотри, сколько свечей, мам!

— Беги, встречай отца, — сказала ей моя мама.

Линдси застала моего отца в прихожей: он вешал на крючок ключи и снимал пальто. Да, надо пойти, сказал он. Обязательно пойдем.

— Папочка! — закричал мой брат со второго этажа, куда направлялись мои сестра и отец.

— Ох, оглушил, — улыбнулся папа вцепившемуся в него Бакли.

— Сколько можно от него скрывать? — сказала Линдси. — Это нечестно — все время от него отмахиваться. Сюзи больше нет. Он ведь все понимает.

Мой братишка смотрел ей в рот.

— Соседи устроили торжественный вечер в память Сюзи, — сказала Линдси. — Мы с тобой и с папой сейчас туда пойдем.

— А у мамы головка болит? — спросил Бакли.

Линдси не хотела врать, но Бакли ухватил самую суть — лучше не скажешь.

— Вот именно.

Линдси договорилась с папой встретиться внизу, а сама потащила Бакли в его комнату, чтобы переодеть.

— А знаешь что: я ее вижу, — сказал Бакли.

Линдси вытаращила глаза.

— Она заходит ко мне поболтать, когда ты на футболе.

Линдси не нашлась, что ответить. Она протянула к нему руки и стиснула в объятиях — как тискала Холидея.

— Ты просто чудо, — сказала она братишке. — Я всегда буду с тобой, что бы ни случилось.

Папа медленно спускался вниз, левой рукой опираясь на деревянные перила, пока не ступил на каменный пол.

Он не таился. А моя мама, в компании с Мольером, перебралась в столовую, с глаз долой, и там углубилась в чтение, стоя в углу. Она не могла дождаться, когда же хлопнет входная дверь.

Соседи и учителя, друзья и родные стали в круг — по воле случая, недалеко от того места, где меня убили. Мои сестра с братишкой и папа, едва выйдя на улицу, снова услышали пение. Папа весь устремился вперед, чуть ли не полетел навстречу этому теплу и свету. Он всей душой желал, чтобы я осталась в памяти и сердце каждого. Но, наблюдая за происходящим, я кое-что поняла: почти все собравшиеся прощались со мной навсегда. Я превращалась в девочку-потеряшку, одну из многих. Люди разойдутся по домам и забудут меня, как старое письмо, которое никогда не перечитывают, даже не достают из конверта. И я тоже прощалась с ними, желала им только хорошего, по-своему благословляла их за добрые мысли. За то, что у нас на улицах здоровались за руку, подбирали потерянную вещь, чтобы вернуть владельцу, приветливо махали из окон, кивали на бегу и лишь молча переглядывались, видя детские шалости.

Рут первой заметила троих членов моей семьи и дернула Рэя за рукав.

— Иди, поддержи его, — прошептала она.

И Рэй, который познакомился с моим папой уже в первый день долгого пути, вымощенного поисками убийцы, направился к нему. Сэмюел последовал его примеру. Как два молодых пастора, они подвели моего отца с двумя детьми к своему кругу, который принял их и умолк.